Спасая Амели - Страница 66

Сердце курата упало. Еще одна семья.

– Mein Vater велел отдать это вам. – Из-под лестницы мальчик достал пакет – большую прямоугольную коробку, завернутую в шерстяной шарф. – Он сказал, вы знаете, что с этим делать. Просил передать, что это особенный предмет – сделанный из оливкового дерева, растущего на холмах Иерусалима. Нам прислал это дедушка в прошлом году на Хануку.

Курат Бауэр помнил тот день, когда Яков Леви получил эту разрисованную коробку и весточку о жестокой смерти отца – детям об этом решено было не сообщать. Священник осторожно развернул пакет. Гладкая, красиво расписанная темными, светлыми и золотисто-коричневыми красками, это была не просто коробка для хранения изумительных наборов красок, растворителей, кистей и лоскутков. Она сама по себе была произведением искусства.

– У нас не осталось времени, чтобы ею воспользоваться, а отец сказал, что он только учится рисовать. Сказал, что вы знаете, кому она больше нужна – что ее используют для благих целей. – Мальчик ожидал ответа, но курат Бауэр лишь поглаживал красивую поверхность коробки. – В следующем году мы будем уже в Иерусалиме, и отец говорит, что там мы найдем другую. – В глазах мальчишки светилась надежда.

Курат Бауэр медленно кивнул – он не мог говорить из-за вставшего в горле кома.

– А еще отец говорит, что наш дом нам тоже больше не нужен; что кому-то он нужен больше и вскоре туда переедут. Мы вот-вот уедем к дедушке; у него, говорит папа, хватит места для всех нас. Придется только немножко подождать на границе – пока причалит корабль, на котором мы все сможем уплыть.

Курат Бауэр продолжал молчать, не доверяя собственному голосу.

Мальчик неловко заерзал, и курат понял, что просто обязан взять себя в руки.

– Прощайте, курат. Было приятно с вами общаться. – Мальчик протянул руку, и священник крепко ее пожал.

Курат Бауэр от души перекрестил лоб мальчика и прошептал:

– Да благословит тебя Господь и сохранит тебя! Да призрит на тебя Господь светлым лицем Своим и помилует тебя! Да обратит Господь лице Свое на тебя и даст тебе мир!

Мальчишка уже припустил по улице, когда курат Бауэр окликнул его:

– Отцу передай…

Ребенок остановился, повернулся, замер в ожидании. Курат Бауэр попытался еще раз:

– Передай ему спасибо! Я сохраню это до его возвращения!

Парнишка ликующе поднял руку.

– Я передам! Но он сказал, что вы можете делать с ней все, что захотите! Мы не вернемся! – Он повернулся и побежал домой.

Курат Бауэр как можно аккуратнее завернул деревянную коробку, словно она была сделана из хрупкого стекла.

– Да, – прошептал священник, – вы уже не вернетесь.

Он толкнул дверь и вошел в церковь. Закрыв за собой дверь, Бауэр подошел к стоящему справа алтарю, преклонил колени перед замысловато вырезанным распятьем и заплакал.

* * *

Джейсон взял одну смену белья. Он не решался провести в Обераммергау много времени, к тому же ему необходимо вернуться назад в Мюнхен, чтобы успеть на выступление Гитлера, – в противном случае главный редактор его уволит. Джейсон не знал, до сих пор ли Рейчел с Амели находятся в деревне. Но если они там, лучшего времени увезти их оттуда, пока все сосредоточены на Гитлере и на его безопасности, не будет. Можно прибегнуть к хитрости.

«Сенсация. Буду относиться к этому, как к любой другой сенсации. Что делают жители деревни для подготовки к “Страстям Христовым”? А как же главные роли? Неужели Иисуса тоже мобилизовали? А двенадцать апостолов?» Джейсон представил тринадцать бородатых мужчин в длинных хитонах – Иисуса и двенадцать апостолов – с пистолетами Люгера в руках. От подобной картины, нарисованной воображением, Джейсон поморщился.

Он заскочил в утренний поезд, положил дорожную сумку, вытащил из нагрудного кармана блокнот.

Работай не покладая рук и старайся не ввязываться в сомнительные авантюры – таково было напутствие его главного редактора, когда он хлопнул Джейсона по спине и проводил до дверей издательства. А еще не затягивай с сенсациями. Напиши что-то стóящее или будешь уволен.

Джейсон вздохнул и ослабил узел галстука. Без зарплаты он точно долго не протянет. Журналист нахлобучил шляпу на глаза – чтобы лучше продумать предстоящие интервью.

Но мысленно он постоянно возвращался к преследующим его загадкам. Каждый абзац, который отметила для него фрау Бергстром, противоречил его жизненным принципам. Нельзя сказать, что кто-то прививал ему жизненные ценности, – скорее он впитал их с течением жизни.

Служба Исповедальной церкви, на которой Джейсон побывал в Берлине, поставила эти ценности под сомнение – не так, как Бонхёффер в своей Nachfolge; впрочем, взгляды священника тоже противоречили личным убеждениям Джейсона.

«Система личных ценностей? Неужели в этом проблема? Неужели мы все просто принимаем за правду то, во что верим лично мы? Или это коллективное притворство? Неужели есть правда для Германии – и правда для Британии, Польши и США, для каждой страны своя? И плевать, как она затрагивает других? Неужели не существует правды – универсальной истины, – применимой абсолютно ко всем?» Он никак не мог этого осознать.

Джейсон как-то попытался расспросить пастора, рядом с которым он сел, когда ехал на поезде из Берлина. Но почувствовал: пастор испугался, что журналист обманным путем пытается заставить его сказать что-то противозаконное и провокационное, поэтому Джейсон прекратил расспросы. Он часто встречался с подобной реакцией – это было неотъемлемой частью работы журналиста. Интервьюируемые либо хотели, чтобы их цитировали до отвращения дословно, либо желали оставаться неизвестными.